Текст написан по случаю совместной акции
с художником Бадри Губианури в Музее Булгакова 22|02|2013
———
Гераклит, начиная одно из своим писем, восклицает: «Или смеяться мне над поэтами? Но я их ненавижу, всех гомеров, гесиодов и архилохов!». И это тем более загадочно, если вспомнить, что темным его греки прозвали за поэтический слог и образный строй сочинений. Уже наш современник, композитор, ананосируя выступление, заявляет о том, что поэзия врет и темой его будет материальность записей чтецов, физические вибрации риторических фигур. Когда музыка овеществляет тишину, «пропадая» в зонах низких интенсивностей, на рубежах слуховой различимости, когда темная философия презирает мифотворчество, используя поэтический слог, мысль движется не просто против упрямой пелены времени, но действует ниже порога первых интерпретаций. В том, чтобы иначе использовать поэтический слог или материальность звука, минующую символическое, говорить не о чувствах и переживаниях, а о том, еле слышимом, что возникает, когда «ничего не происходит», вне ярких и интенсивных поводов, к которым мы привыкли, настаивает на себе определенная связь со временем и намерение это отношение защитить. Речь идет о генезисе интуиции.
С интуицией связывают способность к прямому усмотрению, постижению безвсякого рассуждения и доказательства, неожиданность, невероятность, непосредственность знания. Из многообразных трактовок понятия можно выделить следующие: итуиция Платона как созерцание стоящих за вещами идей, приходящее внезапно, но предполагающее длительную подготовку ума; интеллектуальная интуиция Декарта как понятие ясного и внимательного ума; интуиция Спинозы, являющаяся «третьим родом» познания и схватывающая сущность вещей; чувственная интуиция Канта и его более фундаментальная чистая интуиция пространства и времени, лежащая в основе математики; художественная интуиция Шопенгауэра, улавливающая сущность мира как мировую волю; интуиция философии жизни Ницше, несовместимая с разумом, логикой и жизненной практикой, но постигающая мир как форму проявления жизни; интуиция Бергсона как метод непосредственного и преодоление в нем различия идеальное/реальное.
У Бергсона интуиция становится методом [1]. Здесь мы находим двойное стремление: сначала метод смиряется с непосредственным и тогда открывается встречное движение — становление интеллекта интуицией или генезис интуиции, намечающий предел всем аспектам метода. Философской традиции Бергсона принадлежит указание на особые пути интуиции, следующие за непосредственным.
Вещь-в-себе. Циферблат
Природа всех заблуждений двойственна — она в опространствленных длительностях — модификациях и вариациях циферблатов, но также и в эффекте «забегания за спину» — в возможностной схеме реального. Существуют условие воспроизводства заблуждения, самозаблуждение и порядок воспроизводства. Условием является то, что воспроизводит себя тем же только возможное, в то время как вероятностное всегда с собой расходится. Возможность, вроде бы — прообраз реального, которое должно осуществиться по его подобию. Но чем есть возможное, как не вхолостую обернутое на себя реальное, фокус с пространственным эффектом?
Вспомним, что Бергсон будет настаивать на виртуальном, а не на возможном. Ведь возможное — лишь источник ложных проблем — запутанностей, мертвых петель, двойников. Предполагается, что реальное на него похоже, по его подобию слеплено. Так, мы полагаем реальное уже готовым, сформированым заранее в прообразе возможного. Реальное лишь должно перейти в существование согласно порядку последовательных ограничений в проецировани возможного. Все уже полностью дано: любое реальное предсуществует в образе, в псевдо-актуальности возможного. Тогда петля становится яснее: если реальное похоже на возможное, то не потому ли, что нечто само «проецирует назад» фиктивный образ и заявляет, будто оно было возможным все время, еще до того, как произошло? Не встречаем ли мы здесь тенденции к постоянству-в-себе, к предсуществованию-в-себе? Эта тенденция и становится условием воспроизводства того же самого. Не реальное походит на возможное, а именно возможное похоже на реальное, поскольку оно абстрагируется из однажды созданного реального, произвольно выделяется из реального подобно его стерильному двойнику. «Проецирование назад» фиктивного образа оборачивает реальное в свою вечную возможность. То, что мы видим — лишь вечная возможность реального, но вовсе не его потенция, а его стерильный двойник, сопротивляющийся любому будущему, которое качественно иное. Вечная возможность реального — холостое будущее — то, что никогда не произойдет, поскольку уже было. Но и то,что было — это холостое прошлое, поскольку его и не было вовсе. Так, псевдо-актуальное настоящее оказывается зажато между будущим, которое никогда не случится и прошлым, которого никогда не было. Настоящее, как вечная возможность реального, становится страшной ловушкой, петлей времени, лабиринтом — тем, что воспроизводится. Возможное всегда строго детерминировано в своем становлении, ведь оно — стерильный двойник реального иможет стать только тем, чем оно должно стать. Возможное лишено своей воли, оно недостаточно, дополнительно. Виртуальноеже, актуализируясь, участвует в творческом процессе, в результате которого никогда неизвестно, что получится. Виртуальное не дано, оно вероятностно.
Вспомним о том значении виртуального, на котором настаивал Бергсон и в котором он этот термин использовал. Появление понятия восходит к средневековому спору между номиналистами и реалистами. Virtualis стало основанием концепции реальности, сформулированной Дунсом Скотом. Он полагал, что вещи содержат в себе эмпирические качества не формально, как некоторые имеющиеся признаки, но виртуально. Для понимания свойств нужно углубиться в субъективный опыт, из простого восприятия их установить нельзя. Может показаться, что виртуальное просто дублировало понятие чистой возможности, потенции, подлежащей осуществлению в акте, поскольку схоластики отчасти следовали аристотелевской логике. Однако, оппозиция виртуального-актуального не просто повторяла господствовавшую еще со времен Аристотеля оппозицию возможного-актуального. Виртуальнен в схоластическом понимании, например — Бог, но это не значит, что он возможен, — он в полной мере реален. И актуализация в схоластике — это переход не из потенции в акт, а из виртуального в актуальное. Виртуальное никоим образом не исключает реальности и не принадлежит к сфере возможного, — наоборот виртуальное обладает полной реальностью в качестве виртуального.
Порядки производства заблуждений — это композиты, смешения времени и пространства, встречающиеся в самом опыте. Интуитивный метод заключается в том, чтобы очистить реальное от возможностных схем, примесей, переоткрыть его, подготовить материю, как говорили алхимики: «Темное нужно познавать еще более темным, а неизвестное — еще более неизвестным». Если чистая длительность — непрерывное гетерогенное внутреннее ветвление, а пространство — форма внешних фиксаций, однородных и дискретных срезов, то их смешение дает «места» — контейнеры опыта, где сохраняются состояния, срезы ощущений и однородное механическое время — прямую, на которую последовательно нанизываются восприятия. Интуция должна разделить композитна две конституции многообразий: очевидное и непосредственное. Порядки очевидного — данности, впрок установленности — общая упрямая ясность, вечно остающаяся в тени, никогда не проясненная. Очевидное — смеси механического времени с «местами»,— это различия в количестве и степени, внешнее, рядоположенность, числовое множество, дискретное. Многообразия непосредственного — внутренняя, вероятностная жизнь ветвления— расслоения, сюръекции, расплавленность, неоднородность, качественная различенность.
Известны три порядка очевидного, в которых заблуждение себя воспроизводит: ложная памятьо себе, ход времени и даль [2].
Ход времени — хождение по кругу — настенные часы, циферблат, опространствленная длительность. Время часов — это отчужденное время, время, которое не длится, не изменяется. Время работника, превращенное в меру постоянства. Ничего не может произойти. Часы исключают вероятность иного — все, что может быть — уже было, ато, что было — было не по-настоящему. Часы — сама сущность абстрактной меры, выдающейсебя за что-то точное. Здесь проходит проблематическая грань, линия напряжениямежду двумя точностями: абстрактной мерой и качественной вероятностью чистой длительности жизни. Циферблат часов — время петли, бесконечный лабиринт, «клиническая смерть». Часы — страшная ловушка, двойное забытие в стирании памяти и будущего. Древние говорили, что нет лучшего способа спрятаться, чем очутиться у себя внутри, — ведь тот, кто оказывается внутри — стерильный двойник, актер, кукла.
Эффекты меры входят в сами вещи, в их кажимость — плотный и густой туман кружения, забытия, изкоторого нельзя выйти, опираясь лишь на зрение. Необходима путеводная нить, голос — но как материальные факты периферийных планов жизни, ведь в лабиринте они тоже никуда не ведут. Живые виды в принципе — заворачивания, закольцовывания жизни. Закольцовывание, кружение вокруг себя следует тенденциям природы и тем оно фундаментальнее, поскольку перенимает «естественный» план относительно видов. Заворачивания принадлежат всем и тем яснее становится, что абстрактный субъект — действующий персонаж фильма — ловушка самой природы, в которой еще нет ничего субъективного в смысле качественности, но есть лишь самая общая тенденция к засыпанию в себе — марево и галлюцинаторное кружение. Субъективность оказывается «внешней» с точки зрения жизни — эффектом природы, свойственным различным формам. Она — сущность обобщения, самой генерализированной тенденциик замыканию, к самосокрытию. По сути — это Вещь-в-себе.
Вечная возможность реального, зажатая между будущим, которое никогда не случится и прошлым, которого никогда не было, беспрестанно себя воспроизводит. Но если бы мы однажды ее распознали, как предельную разряженность времени, его минимум — растягивающийся до бесконечности резиновый момент, деформацию материи, мы бы, вероятно, лишились рассудка. Ложная память не дает этому случиться [3]. Ложная память — это уверенность «Я существую». Она наследует все той же возможностной схеме: проецированию назад фиктивного образа себя. Все происходит так, будто «Я» всегда уже готово, дано, предсуществовало в себе до того, как только что осуществилось. «Я», которое было — тоже, что и сейчас. «Я» лишь осуществляется во временной последовательности, как своя возможность. На деле осуществляется только возможность «Я». Реальность вновь обернулась своей возможностью. Ложная память — пустая маркировка обращенности к себе в reflexio, интеллектуальное представление о собственной спонтанности, отражение. Обращенность к себе в reflexio становится обращенностью назад, смотрением вслед. Поэтому «Я» — вечный экстракт постоянства, предельное разряжение длительности, лишь абстрактная метка, сопутствующая ветвлению вероятностей, чистой длительности. Метка «Я существую», сопровождая наш опыт, размечаетего на моменты, срезы длительностей. Так псевдо-актуальное настоящее, зажато емежду будущим, которое никогда не случится и прошлым, которого никогда не было, все же проходит. Мы выскальзываем из бесконечности. Минимум времени — это неосознанные силы, силы в статусе закона, универсалий. Все, что мы можем помыслить о силах — выражено в константах, мерах постоянства. Но константы ни о чем нам неговорят. Минимум времени — абсолютная власть закона, власть гравитации, объективное безразличие.
Даль — еще один порядок опространствленной длительности, поэтический и самый эстетический прием. Интуиция — качественное движение, в котором мы используем нашу собственную длительность, дабы немедленно распознать и утвердить существование других длительностей «над» и «под» нами. Длительность, сила ветвления которой позволяет нам проникать и встречаться с иными планами, с другими жизнями во вселенной, в обернутом-на-себя мире холостого времени заворачивается в Даль. Даль — иллюзия бесконечной удаленности от реального, ложное сомнение, требующее к себе особого внимания. Нет ничего заманчивее фиктивного сомнения. Внимание овеществляет Даль, ведь в ней самой для этого нет никаких средств. Даль привлекает внимание, чтобы оно осуществило ее как непроходимое различие между нашими способностями и реальностью, бытием и мыслью. Все представляется так, будто есть нечто внешнее нам, недостижимое для нас, хоть само это внешнее — лишь эффект, мерцающий в вещах, имманентно встроенное в сами вещи заблуждение, призывающее блудить. Внешнее, встроенное ввещи лишь притворяется внешним. Даль — источник всех ложных проблем, ложных вопросов и ложных границ. Получивший энергию блуд, петляние, промах, телозаблуждения, его ложное вещество. Именно здесь, в отношении дали, проходит спор Гераклита с мифотворцами его времени, поэтической точностью, безжалостностью его риторических фигур с возвышением и прославлением дали. Даль развлекает, аее репрезентация заставляет представляться возможность — великую иллюзию.
Поэтический набросок
От-Даление
Теория От-Даленияили поэтического наброска — самая воинствующая в отношении Дали, ее прокурор. Можнобыло бы подумать, что Хайдеггеровское присутствие — тоже данность, что его лишь нужно истолковать, осмыслить. Ведь присутствие «таково», дано в своей доонтологической предпонятости, в фактичности своего «Вот», в «готовых» модусах настроенности и расположенности. Кроме того, в экзистенции мы находим возможностную структуру, запирающую присутствие в круг, заворачивающую его на себя. «Присутствие— есть всегда своя возможность, могущее бытие… Присутствие — есть всегда что оно умеет быть и как оно есть своя возможность», — говорит Хайдеггер.
Но теория поэтического наброска, тем неменее, настаивает на следующем: «Все, что дано, должно быть извлечено в набрасывании из основы и снова поставлено на эту почву». «Вот» бытие извлекается в пробрасывании. «Вот» бытие таково, дано и предсуществует-в-себе лишь постолько, поскольку погружено в основу. Сущность присутствия по Хайдеггеру — От-Даление, значит— приближение сущего. Но присутствие пульсирует всегда уже в возможностном ритме и может лишь воспроизводить свою собственную возможность. Увидеть мысль,как движение в броске, увидеть сам бросок, войти в качественность устремленности— вот решение, найденное интуицией для преодоления основы, овеществленного интервала. Даль от-даляется в броске, а не в истолковании. Пробрасывание данности в от-далении Дали выходитиз круга в поэтическом броске. Бросок движется в ином плане, чем истолковывающее понимание, интуитивно открывает для себя этот план и минует Даль. Осознанная длительность броска, материальность ландшафта мысли — качественно иная дискурсивой аналитике: в результате вопрошание обретает нециклическое дление, преодолевает круг, становится трансгрессией вопроса. Важен только бросок, он — интервенция близости. Двойное освободительное движение близости — освобождение сущего в от-далении Дали и освобождение присутствия в поэтическом броске из циклического круга возможностной схемы.
Но как сущее скрывается, может ли сущее впринципе скрываться?
Даль — способ сокрытия не-сущего, притворствоинтервала. Разоблачать нужно сам факт притворства. Природа меры, ее петля, холостое озирание родственна и бездне, тоже выдающей себя за сущее. Хаос (от греч. χάσκω, χοανω) — этозиять, зевать, разевать рот, быть пустым и голодным. Интервал и зияние, абсолютный измерительный космос и голод хаоса — одна и та же сила в кривлянии. Характерно,что слово маска (larva) получило уже у римлян значение астрального трупа, «пустого», бессубстанциального клише, оставшегося от умершего, безличной вампирической силы, ищущей себе дляподдержки и оживления свежей крови и живого лица. Пред-ставленность скрываетсяв двойном сокрытии, ведь за представлением ничего не кроется. Зрелище лишь разыгрывает, что нечто сокрыто, провоцируя свое дознание. Внешнее в объектах побуждает к спрашиванию, овеществляет так нашим интересом свою не-сущность. Сокрытие заявляет о себе кажимостью. Кажимость и есть — ложное сокрытие, прикотором ничего и не скрывается.
Вещь «не существует» для нас, пока она — ложное вещество или закон — неосознанная безразличная сила, ибо постоянные и меры намни о чем не говорят. Интуиция минует внешнее в вещах, их кажимость, проникает ниже, действует в обход. Природа заблуждений — в смешениях времени и пространства, в порядках очевидного. Но какдано нам непосредственное?
Непосредственное
Непосредственное не дано. Завершенной-в-себе округлости данного мы обязаны идеей Целого, микро- и макрокосмосов, схемой делимости — происхождением меток, маркировок, отбивок: на пример китайских шаров с бесчисленными, вырезанными внутрь вложенными сферами, готовыми мирами. Происхождение сферы восходит еще к античному космосу — гладкомуи безупречному твердому своду. Все уже дано, это лишь нужно осмыслить. Идея Целого не лишена смысла, но это Целое длительности, виртуальность, актуализируемая по расходящимся линиям. Линиине составляют некое целое и не похожи на то, что они актуализируют. Вписывание времени в пространство заставляет нас думать, что целое дано, пусть только впринципе. И именно эта ошибка является общей как для механицизма, так и для телеологии. Первый полагает, что целое исчислимо в зависимости от какого-то состояния; последняя — что целое определяемо в зависимости от программы: в любом случае время здесь — только экран, скрывающий от нас вечное или показывающий нам последовательно то, что сверхчеловеческий интеллект охватили бы единым взглядом. Итак, эта иллюзия неизбежна, стоит нам опространствить время.
Непосредственное — та точность, в которой целое длительности себя актуализирует. В точности времени присутствует его не измеримая абстрактной числовой мерой конечность. Мера расползается как туман, морок, как только с ее помощью пытаются исчислить время. Виртуальное конечно. Но конечность не размечает, неотсчитывает. Кромка времени — его максимальное «содержание». Конечность конституируется абсолютным качественности— инаковостью, единичностью, а не математической степенью, не экстремумом. Точность не дана, поскольку она ничего не срезает. В точности нет среза. Бесконечная делимость отрезка — лишь неспособность совладать с ее открытостью. Иначе говоря, целое длительности — всегда какое-то, в отличии от абстрактной одновременности сферы, все срезы и точки которой — лишь величины, дистанции, расстояния, рядоположения. Ясно, что появись здесь Бог — его присутствие было бы очень конкретным. Метафизика длительности — в достижении точности.
Для интуиции все становится реальным. И все же Бергсон настаивает наразличии субъективного и объективного. Почему? Ясно, что это различие — различие качественное. Объективное и субъективное не рядополагаются, они сосуществуют в разных планах. Субъективное никогда не дано, в отличии от очевидного или внешнего. Вещь «не существует» для нас, пока она — физический закон, универсалия, объект измерения. Переоткрытие реального — путь радикальной субъективизации вещи.
Облако Неведения
Человеческое
Субъективность качественна. Ясно, что границане располагается между уже данными, предустановленными компонентами, между предсуществующимив пространстве субъектом и объектом. Субъективность — и не идеальный контейнер опыта, его идеальноевместилище или, напротив, — идеальная точка, противостоящая протяженности. Она актуализируется с длительностью, создавая своей временностью различие с тем, что не длится, с тем, что всегда соприсутствует водновременности — с дискретными,порядковыми комплексами, с многообразием внешнего. Поэтому на субъективностинастаивают, хоть интуитивный метод и снимает непродуктивную, ложную проблему ограницах познания.
Субъективность — самая мистическая тема бергсонизма. Метафизика конкретного — поле брани сотвлеченными спекулятивными началами, замкнутыми, бесконечными и бескачественными совершенствами. Созерцательным взглядом абстрактных божеств, обозревающих окоченевшую данность в ее универсальности поражены сами вещи.Именно в этом смысле Бергсон скажет: «Вселенная — лишь механизм по созданию богов». Иллюзия имманентно встраивается в восприятие. Это не значит, что Целое лишено смысла, но Целое — целое гетерогенной длительности, качественная вероятностность. Метафизика времени сосредотачивается на моменте, парадоксальность которого — в принципе уже не предмет метафизики. Аргумент непосредственного и конкретного против господства очевидного обладает мистической природой качества. Ведь только мистическое преодолевает в себе метафизическое «мета» (с греч. μετά- — между, после, через), абстрагированность μετά, обобщенность, промежуточность мысли. Мистическое настаивает на качественной природе того, что требует переоткрытия, на качественности идейственности апофатического. Здесь интуитивный метод переходит в мистические интуиции, утверждающие позитивность виртуального — духа или «жизненного порыва» в терминах Бергсона. Этот аргументзадает пределы всем аспектам интуитивного метода.
Субъективность связана у Бергсона с идеей Человека, как принципом открытого вида, с идеей открытого.
Человек,как принцип открытого вида, обманывает природу. Как только принцип свободы, он —все еще несовпадение виртуального и актуального. «По линии Человека жизненный порыв «проходит» успешно», в человеке актуальное становится адекватным виртуальному. Дело свободы становится делом Человека. Он преодолевает инерцию,как самую общую тенденцию к заворачиванию направлений жизни. Вопреки тому, что направления тяготеют к закрытию, движению по кругу, вопреки тому, что каждому направлению соответствует характерный «план» природы, человек, напротив, смешивает планы, выходит за пределы плана как собственного условия. Человек обманывает Часы,как условие своей возможности или, скорее, возможность, как условие своей псевдо-актуальности, выходя из лабиринта отчужденного времени. Естественный субъект эгоистичен — кукла, дубликат, метка, — действующее лицо фильма, спрятанный в себе интеллект, вещь-в-себе. Но замыкание — самое общее, следует самому общемуплану жизни, поэтому эгоизм — самый автоматический, безымянный, среднестатистический. Эгоизм коллективен, если под коллективом понимать все ту же инерцию жизни к созданию закрытых сообществ, чьи основания не прояснены, остаются в тени. Вот где философия и искусство находят для себя темы. Но в особенности театр, исследующий человечность, делающий Человека, как принцип открытого вида и вероятность открытых сообществ своей темой. Открытость противоположна антропоцентризму. Антропоцентризм— только внешнее многообразие, лишенный истинных различий мир — территория, место жизни, комплекс обстоятельств, которые нужно освоить.
Интро́ит
Субъективное— вхождение в качественную открытость. Позитивность, действенность, утверждаемая мистической интуицией противостоит метафизическому созерцанию общего. Но что в Человеке, как принципе открытого вида, способствует открытости? Благодаря чему он преодолевает, подавляет высокие интенсивности общего, тотального? Как осуществляется генезис интуиции, чем должен «окраситься» интеллект? Ответ Бергсона — аффектом или эмоцией. Спонтанность не имеет объекта. Скорее, это независимый план, в который можно войти, попасть — план чистой стихийности. Но любая ли эмоция, всякий ли аффект становятсявходами в «максимум времени»?
В XIV веке, около 1375 года, т.е. за три века до возникновения новоевропейских философий субъекта, неизвестным английским монахом был написан трактат «Облако неведения». Судьбой его было стать впоследствииизвестнейшим мистическим произведением английского средневековья. Впервые этот «духовный путеводитель» был опубликован в 1912 году и с тех пор многократно переиздавался. Формально текст наследовал традиции Дионисия Ареопагита, перенимая без особых рассуждений все те метафизические доктринальные установки,чье происхождение велось еще от неоплатоников. Дидактический метод трактата, как и вектор его устремленности намечен самим названием. «Облако неведения» отсылаетк «пресветлому мраку» Ареопагита, непроницаемой тайне инакости Бога всему сущему. Для автора «Облака» метафизические спекуляции не имеют большого значения: «Высшую реальность» нужно постигать интуицией и актом воли. Общепринятые на тот момент метафизические конструкции переняты им без особых рассуждений. Его книга вряд ли имеет философский характер, лишь изредка и неявно. Это, скорее — учебник мистической практики, руководство в пути. Трактат предлагает архитектонику монашеского делания, принципы молитвенного обращения, которое должно быть чистым актом воли, неослабленным рассуждениями. Нужно отбросить тщетные и отвлекающие попытки понять недоступное пониманию. Делание заключается в том, чтобы выучиться отрешению отвсего, прежде всего — от собственных эмоций, желаний, воспоминаний и мыслей. «Поправ их под облаком забвения», он должен стучаться «нагим намерением»,«слепым волнением» в «темное облако неведения», которым Бог, каков Он в Себе, навеки скрыт от человеческих глаз.
«Облако забвения» — облако гностиков, с него начинается обратное движение. Движение отрешенности преодолевает «стерильного двойника», отрезает ложную память, приостанавливает воспроизводство иллюзии. Чем же становится движение непроницаемости, молчания, как не обратным Дали движением приближения? Если сущность присутствия в открытии сущего, лишения его дали, то отрешенность задета намерением близости, ее ускорения. Вспомним, что сущее не скрывается, скрывается не-сущее. Даль — двоякий модус сокрытияне-сущего. Приближение движется не против сокрытия, ибо в случае с Далью за ней ничего не скрывается. Оно актуализируется в ином строе, по иным линиям и в иных планах. Движение отрешенности — и есть генезис интуиции, как ускорение приближения. Эти линии размечаются арками, особыми стихиями и аффектами — интроитами (лат. introitus — вступление, вход). Как ренессансная картина репрезентирует Даль — принцип построения идеального укомплектованного пейзажа,так и особые стихии, интуитивные арки мерцают для нас пространственными эффектами. Вероятно, приближение идолжно переоткрывать пространство в его качественной противоположности Дали, вего обратной перспективе. В таком случае, обратная перспектива — не новая метрическая система пространства, но только символ движения близости, символ качественной открытости и субъективности. Интуиция устремлена двояко: воткрытии сущего и переоткрытии пространства.
Время — сила виртуального — непрерывное игетерогенное внутреннее ветвление. Возможное всегда строго детерминировано в своем становлении реальным: оно — стерильный двойник реального, может стать только тем, чем оно должно стать. Возможное — нехватка реального, его дополнение. Виртуальное же, актуализируясь, участвует в творческом процессе, в результате которого еще неизвестно, что получится. Что значит такое ветвление, кроме всегда вероятностного характера актуализации? — два аспекта времени: силу в ее вероятностном движении и новые планы жизни или виды, в этом движении возникающие. Ведь мы переходим от одного настоящего к другому: каждое последующее настоящее обладает иной природой. Но из одного настоящего не следует другого, поэтому представить время только лишь как линию для нанизывания восприятий будет неверно — так мы получим однородное актуальное время срезов ощущений. Время «прогрессирует», создавая все новые и новые планы. Бергсон вэтой связи говорит о памяти — чистом времени прошлого, заставляющем настоящее проходить, качественно изменяться. Ееон и связывает со спонтанностью эмоции, как способностью открываться вселенской памяти, ко всему многообразию жизни. Но только ли в памяти дело?
Что же это за сила времени, которая в своем вероятностном ветвлении каждый раз при переходе к иным настоящим создает не просто новые виды, но иные жизненные планы? Если овеществить такую силу или опространствить движение временной прогрессии, мы получим панкратическое, трансфокаторное увеличение. Термин «панкратион» (др.-греч. πᾶν «всё»; κράτος «сила, мощь») происходит отбоевого искусств, включенного в программу Олимпийских игр. Кратос связывался удревних с мощью льва. Геракл, как известно, впервые продемонстрировал техникупанкратиона в схватке с Немейским львом. Панкратическое увеличение — пространственный эквивалент бесконечной способности проникновения вглубь поверхности жизни — проникновение, каждый разоткрывает и создает новый жизненный план. Оптическое приближение — пространственная аналогия повсюду проникающей силы, репрезентация самой сущности силы.
Панкратическийобъектив, таким образом, напоминает нам о путях реализации компенсаторного возможного, о превращении наших слабостей в возможности посредством техники. Ведь как заметил Вирилио, главным дефектом устройства человеческого тела является не столько слабость оптического механизма глаза, не обладающего глубиной или остротой зрения, что восполняется созданием телескопов имикроскопов, сколько его неспособность воспринимать мир в более глубоком и «интенсивно» переживаемом времени.
Движение отрешенности в молчании — ускорение приближения, переоткрытие сущего. В генезисе интуиции актуальное — человеческое, как пока еще только принцип свободы, совпадает с виртуальным: движение приближения совпадает в панкратической силой проникновения, с силой самого времени. Это совпадение — не что иное, как самосознание. «Если человек и достигает открытой творческой целостности, то, скорее, действуя, творя, а не созерцая. В самой философии предполагается еще слишком много созерцания: все происходит, как если бы интеллект уже был окрашен эмоцией, а значит, и интуицией, но окрашен не настолько, чтобы творить в соответствии с данной эмоцией. Так, великие души — в большей степени, чем философы — это души художников и мистиков (по крайней мере христианских мистиков, которых Бергсон описывает как тех, кто переисполнен активностью, действием, творчеством). Впределе, именно мистик разыгрывает все творчество в целом, изобретает выражениетем более адекватное, чем динамичнее творчество. Служа открытому и конечному Богу (таковы характеристики жизненного порыва), мистическая душа активно разыгрывает всю вселенную в целом и воспроизводит открытость Целого, в котором нечего ни видеть, ни созерцать… Все происходит так, как если бы то, что осталось неопределенным в философской интуиции, обрело нового рода определенность в мистической интуиции — как если бы собственно философская «вероятность» продолжилась в мистическую уверенность. Несомненно, философия может рассматривать мистическую душу только извне и с точки зрения своих линий вероятности. Но как раз само существование мистицизма делает наиболее вероятным такой окончательный переход к уверенности, а также дает оболочку или пределвсем аспектам метода» (Ж. Делез).
Яна Волкова, 22.02.13
———
